Большой Урал в цивилизационном пространстве России
Сегодня мы проводим очередное заседание Философского клуба. Его мероприятия в последнее время прошли в разных регионах, и планируется дальнейшее расширение сферы деятельности. Тема — «Большой Урал в цивилизационном пространстве России». Мы работаем не в режиме лектория, а в режиме включенной дискуссии.
Что такое «Большой Урал»? Эмпирически мы это понимаем и воспринимаем как данность. Обычно говорят «опорный край державы». Но что это значит в широком смысле, в общих, рамочных понятиях? Что такое «зонтичная региональная идентичность»? Она важна для организации социальной и хозяйственной жизни, туризма, в политическом плане (достаточно вспомнить «Уральскую республику»). Она зависит от дискурса. И я предоставляю слово Якову Анатольевичу Лазареву, который поможет «остранить» эту проблему, рассмотрев ее на примере Донбасса и Новороссии.
При разговоре об Украине рождается образ свободолюбивого казака, постоянно находящегося под внешним давлением, в том числе российским. Но если посмотреть на историю городов, то ситуация выглядит иначе. В связи с этим важно помнить, что Украина в том виде, в каком она была «собрана» в советское время, характеризовалась удивительным региональным разнообразием. В этом разнообразии находилось место и городам со славным казачьим прошлым (например, Миргород, Полтава, Переяславль), городам, основанным русскими служилыми людьми (Харьков, Сумы, Ахтырка), были и древнерусские города, потерянные в Смуту и «приватизированные» украинскими историками (Стародуб и Чернигов).
Особое место занимают города, к которым украинские казаки не имели никакого отношения вообще, ибо они появились с присоединением Крыма. Одесса, Мелитополь, Никополь — города, основанные исключительно представителями греческой, еврейской, армянской и сербской эмиграции (Кировоградская область тогда называлась «Новой Сербией»), осевшими на территории южных рубежей Российского государства. Однако сейчас в угоду политическим амбициям формируется исключительно конфликтная идентичность, в основе которой лежит только история казачества, которое противостоит российской власти. При этом Киев — город, самоуправлявшийся по магдебургскому праву, сопротивлявшийся казацкой власти и деспотизму гетманов, анклав, где сохранялось воеводство. Киев был ключевым центром российского влияния.
Сейчас Украину пытаются представить как исторически монолитное государство, этнокультурное многообразие отрицается. Но его можно легко иллюстрировать историческими примерами, например, историей города Кировограда-Кропивницкого.
Изначально город Кропивницкий — это Елизаветград, генетически связанный с историей русской крепости св. Елизаветы, заложенной в 1754 г. на южных рубежах Российского государства. Со временем город стал центром промышленного производства, связанного с иностранным капиталом. Как вы видите, украинского ничего тут нет. В советское время Елизаветград становится на время Зиновьевском, после — Кировоградом (противоречий никаких нет, политические деятели никак не связаны с этническими интеллектуальными элитами, которые могли бы иметь каналы для навязывания других образов). Но с 1991 года эта идентичность (городская по своей сути), которая пережила имперское и советское время, начинает терпеть серьезные внешние вызовы.
С обретением Украиной государственной независимости ключевым элементом идеологии становится казакоцентризм. Местная власть пытается организовать ряд референдумов для того, чтобы порвать с имперским (русским) наследием. Несмотря на итоги референдумов, горожанам было навязано новое название — Кропивницкий — в честь дореволюционного украинского театрального деятеля Марка Лукича Кропивницкого, известного певца жизни украинского села, а не современного города. Силой политического воздействия городской общине навязывается домодерная идентичность, культивируется образ «свободолюбивого казака».
Что бы мы ни говорили о важности места и его истории, на уровне политического метанарратива можно навязать любую идентичность.
Мне хотелось бы осветить пять подходов к макрорегиональной идентичности. Как мы видели, наиболее ясный способ «организовать» коллективную идентичность связан с этнической либо конфессиональной принадлежностью.
Разговор о региональной идентичности может подразумевать специфику «этнического типа», то есть исторически сложившуюся «особость» — наследование («Уральская матрица» А. Иванова и так далее), часто отзывающуюся в локальных краеведческих средах как гонка за «возрастом» того или иного города, за «исконностью», борьба за «удревнение» (коренной уралец, коренной сибиряк), историко-генетические характеристики отдельных территорий (старообрядческое трудолюбие, поморская «свобода» и т. д.), различия в диалектах. Особенно острая эта проблематика в ситуации характерной для России полиэтничности и многоконфессиональности.
Эта стратегия — базовая при любом выстраивании «уникальности» (поэтому и востребованная при маркетинге): проще всего ее декларировать через уникальное происхождение. Но она же и чревата эксцессами вплоть до сепаратизма (сибирское областничество и т. д.)
Вторая проблема — центр-периферийные дебаты. Очень часто проблемы большого пространства рассматриваются через центр-периферийную оптику, которая имеет потенциал превратиться в пост- или неоколониальный дискурс. Центр доминирует, навязывает субалтернам с периферии, как им жить. Часто приходится слышать, что Советский Союз и Российская империя подавляли, душили идентичность. Но Российская империя создала уникальную систему управления через многообразие правовых статусов, которая «увековечивала идентичность». Советский Союз создал национальные республики и национально-культурные центры. Но всё равно говорится о давлении центра и подчинении периферии.
Могут ли считаться создание горнозаводского Урала, горно-металлургического Донбасса, нефтегазовой Сибири, медно-металлургической Центральной Азии колонизацией? И что вообще вкладывать в это слово, как его «отдраить» от мрачного смысла, которым его наделило Новое и Новейшее время?
Региональность расценивается как центробежность, игра с нулевой суммой; так формируется колониальный взгляд на Евразию как на пространство конфликта колонизирующего центра и колонизируемой периферии.
Третья проблема: «Россия – страна, которая колонизируется» (В. О. Ключевский); в процессе освоения можно наблюдать сугубо «арифметический» территориально-хронологический дисбаланс. Возникает вопрос: с какого момента начинается история России? Около 1000–1100 лет назад, но это касается только северо-западных, центральных и приволжских регионов. История других макрорегионов насчитывает 300–400 лет. Мы говорим об истории России как истории, в основном, центральных регионов, подобно тому, как в Новой Зеландии изучается, в основном, история Великобритании, находящейся на другом конце света, как отмечает известный историк «Кембриджской школы» Дж. Поккок.
Как «включаются» в общероссийское пространство те части страны, которые были освоены позднее других? В отечественной истории есть своего рода «пояс сражений и побед», который постоянно находится в фокусе внимания школьного курса: от Невской битвы до Бородино, Севастополя и Сталинграда.
«Освоенческий» дискурс о восточных районах страны находится в проигрышном положении. В своем современном, полном варианте территория страны сложилась к XVII в. (а то и к XVIII в.); а исторический нарратив стартует с VII–VIII вв. Так возникает хронологический и пространственный дисбаланс: Уральский, Сибирский, Дальневосточный, Южный, Северо-Кавказский и добрая половина Приволжского федеральных округов — это «освоенческие» регионы, но это более половины населения страны. Так не было еще в 1950-е годы, но так есть сейчас. Как это учитывать?
Четвертый большой вопрос. Формируют ли субъекты Российской Федерации собственную идентичность? Являются ли они больше, чем административными единицами, и если да, то как это происходит? У них есть свои гербы и гимны, свои органы государственной власти, своя история. Каково место субъектов федерации в панораме российской цивилизации? Ведь только с середины XX в. локальные элиты стали устойчиво самовоспроизводиться, и даже такая сугубо организационная связь не может не сказываться на связности российского пространства.
Существует миграция элит в рамках российского пространства. Мы наблюдали миграцию элит из Урала (а также Сибири, Днепропетровска и т.д.) в Москву, что создает сложную перекрестную идентичность.
Свердловск явочным образом был переименован в Екатеринбург местным Горсоветом; Областной совет отказался переименовывать Свердловскую область. Мешает ли Свердловской области тот факт, что Свердловска как бы «нет»? (А Кировской области?) Состоялась ли она как социально-культурная «вещь»?
Являются ли крупные регионы «агрегатами» нескольких субъектов, то есть:
Урал = Свердловская область + Челябинская область + Пермский край + Башкортостан + Оренбургская область + еще что-то?
Пятый вопрос. Какие трансформации претерпевает акцент на индустриальном освоении того или иного региона в постиндустриальном мире, при высвобождении массы рабочей силы с крупных производств, росте внимания к экологии и «устойчивому развитию»? Достаточно ли прочна индустриально–производственная связь, чтобы выдержать давление такого рода? Не провалится ли индустриально–производственная идентичность в историю? Не есть ли она огромный «ржавый пояс»?
Именно в логике столичности и провинциальности США вышли из состава Британской империи. Этот подход в итоге дает те же проблемы, что и колониальный.
В России этот поход формировался под французским и англосаксонским влиянием. Но еще у древнего географа Ибн Халдуна показано, как исторически меняются местами столица и провинция. И в нашей истории есть примеры, когда провинциальные кланы начинают определять государственную политику.
При разговоре о примерах идентичности теряется значение самого понятия идентичности. В докладе говорилось о неоднозначности и пластичности идентичности. Мы говорим о политической конструкции или объективных основаниях идентичности? В разговоре о частных случаях мы можем потерять сам предмет разговора.
А вы бы как определили свою позицию по поводу региональной идентичности?
Это зависит от наших задач. Мы говорим о кейсе украинского города, который меняет название. Фуко называет это контрпамятью. Но есть случаи, когда идентичность удается сохранить, например, на Балканах, и мне кажется, что у нее есть основания. Но сам термин неудачный. Мы говорим о национально–государственных аспектах, но есть очень интересные исследования национальных республик, например, Якутии. Можно говорить о территориальном или ментальном подходах к идентичности, но у нас нет языка для разговора о региональной идентичности, существуют разные дисциплинарные модели ее изучения — социологическая, психологическая и другие.
Главная проблема — в отсутствии языка, когда мы пытаемся говорить об Урале. Есть экономические зоны, есть Уральский Федеральный округ, но они не совпадают. С точки зрения туризма нам надо показать, чем отличается Урал. Сложно найти нашу уникальность. Много лет говорят об образе Екатеринбурга, но он так и не сложился. Также нам пока не удалось составить полный портрет Урала как к целом, так и в отдельных его составляющих.
(Обмен репликами о туристическом бренде и привлекательности Урала).
Почему Зимний дворец или Версаль интереснее, чем Старый Уралмаш или Уральский завод тяжелого машиностроения? Чем портрет принца Конде интереснее, чем уникальное заводское оборудование? Людей, например, интересуют церкви, но не заводские цеха. А Питер — это культурная машина, которая внушает восприятие необходимости знания культурной уникальности своих объектов — Зимний, Петергоф и т. д.
(Продолжение обмена репликами).
В прошлом ценились историко–революционные памятники как исторически значимые места, в том числе Зимний дворец. Это вопрос конструирования идентичности. Историко–культурная ценность места определяет идентичность, но существуют конфликтующие нарративы, и побеждает политически наиболее влиятельный и способный при этом сформировать консенсус (приводит примеры)
Продвигалась идея башкирского происхождения Урала, так называемый Урал–Батыр.
(Обмен репликами о башкирском эпосе).
Недавно я обнаружила карту сказочных персонажей России, где Серебряное Копытце, козел из сказок Бажова, «приписан» к Курганской области.
Как мы выстраиваем регион и общую историю России? По В.О. Ключевскому и С.М. Соловьеву, Россия постоянно колонизируется. Но с точки зрения евразийства возникновение и распад империй – это естественный ритм Евразии. С этой точки зрения, Российская империя – эта лишь собирание обломков империи Чингисхана, поэтому я не вижу в этом колонизации. Вспомним третий том «Истории России» Г.В. Вернадского «Монголы и Русь», который в значительной степени посвящен Монгольской империи, за исключением двух последних глав, где речь идет и о Руси. Мы пишем общую историю Евразии, с точки зрения которой все евразийские народы равны.
Существует также феномен окукливания регионализма. Например, великие уральцы – деятели «большой российской истории», недостаточно изучаются на Урале. В этом контексте мы не так много знаем о своей региональной истории.
Окукливание регионализма — опасное явление, которое препятствует развитию региона и способствует сепаратизму. С этой точки зрения меня интересует вопрос, насколько Урал будет держаться за свою индустриальную идентичность или сможет сделать шаг в будущее.
Возникает вопрос: Урал — это единая идентичность или множество идентичностей (примеры здесь приводились — Башкирия, Челябинск, Пермь)? Север Удмуртии тоже позиционирует себя как Урал.
Касаемо Новороссии: все-таки в ее формировании участвовали не только иммигранты и шахтеры, но и действительно казаки, шляхтичи, духовенство.
Действительно, всё зависит от того, кто говорит о той или иной идентичности и какой имеет ресурс для убеждения.
(Обмен репликами, примеры Киева и Екатеринбурга).
Когда противоречия не вписаны в дискурс примирения, непонятно, зачем полития (общественно-политическая система) существует. Нам нужно избавляться от колониального дискурса времен курса «История народов СССР», по которому все народы находились под имперским гнетом. Но, в отличие от британских имперских элит, российские элиты могли иметь кавказское, татарское, сибирское происхождение. Курс сыграл негативную роль в понимании российского поликультурного пространства.
Но Советский Союз — опыт строительства «империи позитивного действия». Иметь национальную принадлежность в СССР считалось практичным.
(Обмен репликами)
Любая национальная и региональная идентичность — не данность, а проект. Даже если он основан на палеолите, он устремлен в будущее. Советская идентичность должна была сложиться именно таким образом. Поиск территориальной идентичности как «тени будущего в прошлом» рождает «укров, копающих Чёрное море» и башкир, называющих Уральские горы именем героя своего эпоса.
Важно административно–территориальное деление. В Екатеринбурге должен был быть проспект фельдмаршала Миниха, но та часть Свердловской области, где он отбывал ссылку, тогда относилась к Царству Сибирскому, и наоборот — многие уральские территории отошли другим субъектам.
(Обмен репликами о конфигурации федеральных округов)
Мне хотелось бы вернуться к вопросу миграции в уральском регионе, в частности обратить внимание на Карабаш.
Любую идентичность можно сконструировать. Мы живем в Екатеринбурге, и волнует ли нас, как называется город? Разве люди выйдут на демонстрации, если его переименуют. Меняются названия, административные границы, но суть остается прежней. Исторические традиции важны, но важнее современные идентичность и образ жизни.
Понятия «цивилизация» и «традиционные ценности» мне представляются размытыми. Любая ценность обретает смысл только при интерпретации в современном контексте. Патриотизм. Является ли патриотизмом поддержка СВО или ее порицание? Семья. О какой модели семьи мы говорим? Домостроевский образец сегодня неприменим. Солидарность. Речь идет об общинной или аристократической солидарности? Но современное гражданское общество в России только начало возникать в XX в . Как в прошлом можно найти на вопросы, которых в прошлом не было? Какое значение имеет идентичность сегодня? Она сейчас формируется в индивидуальной биографии. Но мы должны понимать, кто мы сейчас. Гражданские нации с центростремительной идентичностью не имеют проблем самоопределения.
Проблема идентичности означает раскол, колебания и вопрос выбора «кто мы», когда нас не устраивает, кем мы являемся.
Термины цивилизация и империя ничего не объясняют. Важнее построение современной нации. Государство-нация – современная нормативная модель формирования социальной общности. Современные государства больше похожи друг на друга, чем сами на себя 100 лет назад.
Построение цивилизации и империи – это ненаучные мифы. Необходима критическая рефлексия того, кем мы были, кем являемся и кем хотим быть, что из прошлого применимо сегодня.
Однако часто споры об идентичности приводят к острым социальным конфликтам.
За борьбой вокруг идентичности всегда стоят определенные политические силы — группы влияния, активы, сторонники, ресурсы.
В любом обществе существует борьба групп интересов, формирование общей идентичности – всегда компромисс. Государства, нации, империи постоянно меняют границы. Любая граница – это исторический компромисс, скрепленный кровью и временно зафиксированный в определенном месте. В Казахстане казахов было меньше, чем русских, но казахи стали строить унитарное моноэтническое государство вместо сохранения идентичности русских. По этому пути пошли и другие постсоветские республики. А Россия стала федерацией, что мешает ей состояться как нации и создает угрозы сепаратизма.
Украина конструировала свой язык, проводила украинизацию, и своего добилась.
Но Украина в итоге добилась обратного.
(Приводит примеры региональной и национальной идентичности)
Как соотносятся термины «русский» и «россиянин»? Последний термин с 1990-х имеет негативную коннотацию. «Русскими» готовы сегодня называть и представителей национальных республик.
Формирование гражданской нации предполагает обеспечение защиту и льготы тех, кто в ее входит, и постепенное нивелирование этнических различий и территориальной идентичности. Территория всех субъектов РФ многонациональна и многоконфессиональна, каждый подъезд дома многонационален и многоконфессионален, но никто не занимается его самоопределением.
Однако есть пример башкир: они с XVI в. пользуются автономией в рамках Российского государства и имеют ряд важных для их идентичности исторических фигур (генерал М.М. Шаймуратов, Салават Юлаев, Кахым-туря и др.), что не противоречит общегражданской идентичности РФ.
(Обмен репликами о формах политического и территориального определения этносов и развитии языков).
Я все-таки призываю избегать крайностей конструктивистского подхода. Понимание идентичности, как я говорила, зависит от задач. Но конструктивистский подход противоречит самой исторической науке.
Важно также говорить о миграции как важном факторе формирования сложной идентичности Урала. Сегодня у нас нет конфликта локальных нарративов и противоречий с общенациональном нарративом. Я предпочитаю говорить о множественности как факторе развития. Идентичность — проект, но мы должны учитывать его исторические основания. Если мы говорим о научном и даже о научно–популярном исследовании, надо договориться о концептуальных основаниях.
«Большой Урал: сцепка или разлом цивилизационного пространства»
Тема моего сообщения — «Большой Урал: сцепка или разлом цивилизационного пространства».
В процессе дискуссии мы уже вышли на концептуальные обобщения и широкий масштаб рассмотрения темы. Я также представлю понятийный, общегосударственный и даже глобальный ракурс темы, не претендуя, естественно, на выражение официальной точки зрения.
Наш Клуб начал заниматься темой российской цивилизации еще до того, как она вошла в официальный дискурс. Это значит, что мы находимся на переднем крае разработок в этой области. Пространство — одно из ключевых измерений российской цивилизации, и поэтому для нас важен региональный и даже макрорегиональный ракурс.
Мы отмечаем макрорегиональную структуру российского пространства, и Уральский макрорегион, наряду с Поволжьем и Енисейской Сибирью, является своего рода «меридианальным мостом».
Сегодня обсуждается концепт «государство–цивилизация», но, с моей точки зрения, между этими понятиями нельзя ставить знак равенства, так как в рамках цивилизации может существовать ряд государств различных эволюционных форм.
Какие это формы? Прежде всего полис или город, возникновение которого является признаком цивилизации. Затем такого рода полис или мегаполис становится центром империи. Но, соглашаясь с тем, что империя является преимущественной формой цивилизации, необходимо отметить, что понятие цивилизации призвано подменить собой понятие империи. Россию принято называть империей, которая расширяется, навязывает свою волю и проецирует власть. Цивилизация, в противоположность этому, акцентирует социокультурный, техноэкономический, «прогрессорский» смыслы расширения российского пространства.
Что касается наций, то мы много говорим о формировании гражданской нации. Может ли нация формировать цивилизацию? Возможно говорить о цивилизации как «гражданской нации этносов», но это будет концептуальной натяжкой. Я считаю, что цивилизация — наднациональное и надэтническое понятие.
Российское пространство образуется поясами городов и исторически, и в последние десятилетия, когда развитие центрировалось вокруг мегаполисов. Вокруг них объединились более мелкие города, которые стали спальными районами мегаполисов, подобно городам «пояса наукоградов» вокруг Москвы. Вне этих процессов остались многие исторические города, которые на самом деле образуют «систему капилляров» российской цивилизации.
Большой Урал играет роль макрорегиона–моста российского цивилизационного пространства в меридианальном и широтном планах, но не до конца ее реализовал. Поэтому возникает вопрос как о внутренней колонизации, так и о внешних цивилизационных влияниях.
В частности, проект «Великого Турана» охватывает территорию Урала и в пространственном отношении «разрывает» российское цивилизационное пространство. Урал, несмотря на свою срединность и опорность, носит характеристики зоны столкновения имперских геополитических проектов, не только российского и тюркского, но и британского, который в последнее время активизировался.
Принципиальная структура пространства российской цивилизации. Пространство в целом является цивилизационно-образующим измерением. Коммуникации через «Великую степь» и пересекающие ее великие реки образуют «крестообразную структуру» российского пространства. Также можно говорить о лучевой или солнцеподобной структуре российского пространства, которая пока что реализована только в европейской части, но, безусловно, должна быть распространена на северо-восток страны, возможно, с центром в Екатеринбурге.
Исследователи глобальной истории утверждают, что мы прошли несколько фаз в развитии планетарных коммуникаций — линейные (сухопутные континентальные коридоры), циркулярные (морские, вокруг материков) и сферические (вокруг земного шара с помощью аэрокосмических коммуникаций).
Меридианальные мосты Евразии призваны соединить «Новый шелковый путь» и Северный морской путь, реализовав не только важнейший инфраструктурный проект для России, но и для мирового развития в целом. Подобные проекты могут быть реализованы в Поволжье (коридор «Север–Юг») и Енисейской Сибири.
Встраивание Северной Евразии в процессы глобального развития на уровне инфраструктуры может рассматриваться в контексте цивилизационной миссии России.
В этих макрорегионах должна развиваться городская среда, как это происходит в Поволжье и в Екатеринбурге, в городах, где проходили матчи Чемпионата мира и праздновались городские юбилеи. Некоторые города Поволжья (Нижний Новгород, Казань) сейчас превращаются во «внутреннюю Европу», становятся туристически привлекательными. Это можно сказать и о Екатеринбурге, и о Красноярске, и о других городах.
В цивилизационном смысле очень важна идея Урала как центра реиндустриализации и аналогии между Уралом и Новороссией как индустриальными регионами разных исторических периодов.
Тюркские регионы Южного Урала могут рассматриваться и как соединительная зона между Уралом и Поволжьем, но в то же время и как разрыв российского цивилизационного пространства.
Если говорить о других вызовах, которые существуют во многом в виде мифов и стереотипов, я хотел бы выделить следующие. Во-первых, это фигура Ельцина, которая ассоциируется с Екатеринбургом и Уралом. В контексте современных угроз распада страны эта ассоциация является неудачной.
Во-вторых, это симулякр «Уральской республики», который не имеет под собой никаких оснований — ни политических, ни экономических, ни цивилизационных.
(Обмен репликами по теме Уральской республики).
В-третьих, это миф о маргинальности уральцев («Тагил рулит», «Челябинские суровые мужики» из «Нашей Раши»), который сейчас поддерживает миф о «нецивилизованной Рашке».
Неожиданным образом именно уральские города, а не Москва или Санкт-Петербург, становятся ареной столкновений мигрантов с «суровым» местным населением, что повышает региональную напряженность.
Эти вызовы работают против страны, против Урала, его регионального бренда.
Мне кажется, Урал необходимо позиционировать как центр мобилизации в широком смысле — интеллектуальной, индустриальной, реиндустриализационной. Урал может репрезентироваться как центр проецирования жесткой мощи России и одновременно как интеллектуальный университетский центр.
Какая разница, что думают об Урале в Москве. Важнее бюджетный федерализм, а мифология ни на что не влияет.
Также есть вопрос: почему всё сводится к развитию мегатранспортных линий? Может, нам нужно развивать внутреннюю инфраструктуру реиндустриализации?
Вы на уровне дискурса как раз воспроизвели коммуникационный разрыв российского цивилизационного пространства — регионы и центр «не знают и не думают» друг о друге, это проблема.
Что касается путей, речь идет не о трубопроводах, а о транспортно–логистической инфраструктуре, которая как раз соединяет ядра реиндустриализации. Действительно, быть просто коридором, где деньги и производство — за пределами России — тупиковый путь.
На самом деле важно, что думают в Москве и в других регионах об Урале — с туристической, инвестиционной, даже с бытовой точек зрения. Неприятны ассоциации с плохой экологией, радиацией, маргинализацией.
Действительно, это особенно тяжело воспринимается в Екатеринбурге, городе утонченной культуры.
Большое спасибо!
Проведенная дискуссия показала, что тема рубежей России обладает особой значимостью и глубоко анализируется интеллектуальным сообществом регионов, непосредственно соприкасающихся с альтернативными цивилизационными и геостратегическими проектами. Ключевой явилась мысль, что цивилизационное пространство Отечества – это не физико-географическая категория, но смыслосодержащая сфера, лаборатория созидания культуры. Города-форпосты (Севастополь, Калининград и Владивосток) были рассмотрены не только с военно-стратегической точки зрения, хотя данный аспект был озвучен и артикулирован, но и в качестве образцов, которые могут обеспечивать притяжение к России. Были проанализированы исторические, геополитические и экономические аспекты развития данных территорий в составе Российской Федерации.
Так как заседание проходило в Калининграде, отдельное внимание было уделено этому западному аванпосту России. Особый интерес участников дискуссии вызвало отношение Иммануила Канта к вопросу раннего периода пребывания Калининграда в составе Российской Империи. Критике был подвергнут нарратив о Канте как «постколониальном субалтерне», то есть «интеллектуальной жертве» «имперской политики России».
По поводу освоенческого дискурса — вопрос неоднозначный. В политической географии существуют колонизаторский и освоенческий подходы. Во втором случае формируются не колония и метрополия, а столица и провинция. В этом контексте строятся отношения Москвы и Урала.